— А вот пить ты зря привыкаешь! Жизнь этим не изменишь, а себе навредишь! — с досадой сказал Усанов.

Ему на фиг не было нужно то, что сейчас происходило. Только профессиональный психолог способен правильно воспринять излияния человека, находящегося в стрессовом состоянии. А Усанов был машинистом шпалоукладчика и не проходил специальной подготовки по проникновению в потёмки чужих душ.

— Чего особенного случилось-то? Девка с тобой гуляла, а другому дала? Самое обычное в жизни дело! А ты эту железяку взял, водки выпил и слюни распустил…

— Не, дядя Юра, я не слюни, — убеждённо сказал Максим и вытер мокрое лицо. — Я гвозди заложил! Чтобы насмерть!

Машинист смотрел на молодого парня со смешанным чувством жалости и опаски. В глубине души он не верил, что пацан отважится на задуманное дело. Но когда еле стоишь на ногах и размахиваешь обрезом, то вполне можно пальнуть собеседнику в живот. Не со зла, а как бы нечаянно. А потом так же будет плакать и каяться: мол, не хотел, оно само получилось, по пьяни…

— Гвозди, значит? А ну, давай сюда эту штуку!

Усанов резко протянул руку, но Максим отпрыгнул назад и угрожающе поднял обрез.

— Не надо, дядя Юра! Я тут не шутки шучу!

Машинист выругался.

— Какого хрена ты вообще ко мне пришёл?! Я твою Таньку знаю? Нет! Мишку твоего знаю? Опять нет! Я тебе отец? Обратно нет! Чего тебе от меня надо?!

Полонин опустил оружие.

— Я к вам по-хорошему, душу открыть, посоветоваться! По-человечески…

— Это по-хорошему ты мне в живот нацелился? И о чём советоваться? Как Мишку с Танькой убить? Чтобы я потом рядом с тобой сидел на скамейке? Вроде пособника? Нет уж! Вали отсюда, куда хочешь, только если «пушку» не отдашь, я тут же в милицию позвоню! Понял, нет?

Только что Юрий Петрович Усанов сдал смену, помылся под холодным деповским душем и вышел в раздевалку в хорошем настроении, а тут припёрся этот придурок, который проходил у него в учениках три месяца, ничему не выучился, уволился и, по его же словам, устроился на пассажирский автобус. Почему он вспомнил именно про него? Внутри, из тёмных глубин души поднималась отчаянная злость ни в чём не повинного человека, попавшего в дурацкую ситуацию. Хотя этого юнца тоже понять можно — дело молодое, кровь играет, а бабы стервы…

— Дурак ты, Максим, — сдерживая гнев, сказал он… — Иди лучше спать.

Но Максим снова покачал головой. Решение уже было принято, храбрости придавала водка, нужно было ещё добавить решимости.

— Я, дядя Юра, Таньку стрелять не хочу, жалко её… А этого гада…

Он взмахнул вооружённой рукой, и чёрные «стволы» с затаившимися на дне гвоздями опять перечеркнули живот Усанова снизу вверх и сверху вниз.

— Да что ты тут «пушкой» размахался, сучонок! — взревел машинист и, шагнув вперёд, одной рукой схватился за обрез, а другой ударил Максима в ухо. Тот улетел под дверь.

Усанов переломил обрез, но патронов в нём не обнаружил. Он взял за «ствол» и с размаху ударил об пол — раз, другой, третий. Потом нашарил в шкафчике кувалду и двумя ударами сплющил «стволы», разбил спусковой механизм.

— Вот теперь иди, куда хочешь! — он бросил изуродованный обрез Максиму под ноги. Тот с непонятной гримасой поднял то, что оставалось от недавно грозного оружия, и провёл дрожащей рукой по искорёженному металлу.

— Это же Саньки Косого «ствол»! — с ужасом сказал он. — Что вы наделали, дядя Юра! Мне его вечером отдавать!

— Ну и клоун! — зло усмехнулся Усанов. — Как бы отдал, если б из него людей побил? Ты б за решёткой сидел, а твоему Косому яйца крутили, как соучастнику!

Максим опустился на пол. Он обхватил руками голову, медленно раскачивался и выл.

— Ни в чём не везёт! Никто не любит, никто не уважает, работы нет, тут ещё Танька… Да я, может, их попугать хотел! У меня и патронов-то не было… А что я теперь Косому скажу?

— Пошёл отсюда, щенок! — заорал машинист. — Ты не их пугать пошёл, а мне в живот целиться! Это ты меня пугал! И мне тут мозги компостировал! Вон отсюда, а то я тебе и рожу отрихтую!

Поднявшись и спрятав покорёженный обрез под рубашку, Максим пошатываясь вышел из депо, обогнул огромное здание и зашагал вдоль железнодорожного полотна. Блестящие рельсы уходили в туманную даль, туда, где не было проблем, не было предателя Мишки, изменщицы Таньки и страшного Косого. Полонин достал сигареты, закурил, глубоко затянулся. Он был большим и сильным, каждый шаг передвигал его на десять метров от станции, вон каким маленьким кажется только покинутое им депо…

Люди злы и неблагодарны, тот же дядя Юра: ну за что он так с ним поступил? Только за то, что он открыл ему душу? А кому пожаловаться на жизнь? Вечно пьяному отцу? Задавленной беспросветным житьём-бытьём матери? Да они просто посмеются над ним!

Впереди приглашающе горел зелёным светом магистральный светофор, во рту горько дымилась прикушенная за фильтр сигарета, и после каждой затяжки горячий и вредный табачный дым наполнял лёгкие.

Мелкие капельки дождя застучали по шпалам и по макушке Максима. Холодные струйки закатились за воротник, приятно охлаждая разгорячённое тело. Вдали раздался пронзительный гудок и тут же потонул в перестуке приближающихся колёс. Полонии остановился и повернулся вполоборота. Сверкнула молния, состав стремительно приближался. Тепловоз тревожно прогудел: слишком близко стоял одинокий человек. Максим отошёл на несколько метров. Но когда состав приблизился, он зажмурил глаза и прыгнул вперёд, как прыгал в Дон с причальных мостков. Если бы он воспользовался трамплином, то, возможно, попал бы под спасительное воздействие защитной сетки. Но он упал низко, прямо под колёса.

Нечеловеческий удар многотонной махины смял щуплое тело, бешено вращающиеся колеса размолотили его вдребезги. Состав не тормозил. Не шипела пневматика, не прижимались к колёсам тормозные колодки, не летели искры, могучие дизеля не сбавили оборотов. С прежней скоростью поезд промчался дальше. Минуты три спустя смолк и оглушительный стук колёс. Состав скрылся из виду. Изуродованный обрез валялся по одну сторону полотна, изуродованное тело — по другую. Из неплотно сомкнутых мёртвых губ медленно выходили остатки дыма.

Не было больше житейских проблем, не было Таньки, Мишки, Косого, не было целого мира, целой Вселенной. Не было ничего.

Мелкий моросящий дождь постепенно перешёл в ливень.

Несущийся на крейсерской скорости БЖРК качнуло, как будто он переехал через какое-то малозначительное препятствие. Через несколько минут резкий звонок тревожного телефона раздался в каюте начальника поезда. Это была не общая тревога, когда включается оглушительный ревун, а сигнал того, что произошло какое-то отклонение от нормального функционирования частей и механизмов комплекса.

— Машинист Андреев после наезда на человека не может вести поезд, — доложил майор Волобуев. — Мною принято решение отстранить Андреева от управления, передав его помощнику машиниста капитану Сычёву. Прошу разрешения на подъём сменного экипажа тепловоза.

— Поднимайте! — распорядился подполковник Ефимов. — Обстоятельства и причины наезда?

— Самоубийца, — лаконично ответил Волобуев. — Сам прыгнул.

— Меняйте экипаж, доложите майору Сомову, пусть готовит сообщение о происшедшем. Андреева на психологическую реабилитацию к Булатовой, — распорядился Ефимов.

И, тяжело вздохнув, полез за бортовым журналом.

Старший лейтенант Кудасов проходил плановое психологическое тестирование. В каюте военврача он тщательно заполнил анкету, майор Булатова контролировала процесс с секундомером в руке.

— Вы дольше работали с тестом, чем в прошлый раз в Тиходонске, — сказала она, когда старлей доложил о готовности.

— Это ненормально? — спросил Александр.

Наталья Игоревна улыбнулась.

— Ну почему же. Есть разные степени нормы. Просто у вас идёт процесс адаптации к новым, достаточно тяжёлым условиям.

Александр сидел на откидывающемся сиденье, а доктор — на своей полке. Она была в форме, с наброшенным на плечи белым халатом. Вид достаточно официальный и строгий. Но босые ступни с педикюром, которые она аккуратно поставила на маленькую салфетку, перечёркивали официальный облик военврача. Кудасов непроизвольно представил, как она раздевается и ложится спать, как полка превращается в постель…